Карпатские бриллианты. Часть 1.

Николай Матвиенко
Русские и общеславянские культурные ценности являются главной
темой в первой книге Николая Матвиенко — «Новый Русский Стиль»,
в которой автор анализирует и обобщает тенденции дизайнерских новаций
современной России. Вторая книга — «Карпатские бриллианты» — посвящена истории и культуре славянской диаспоры в Карпатско-
Дунайском ареале. Любовный треугольник — классическая схема
сюжетной линии романа, написанного современным языком, с использованием  славянского сленга: украинского, польского, словенского, сербского.
Автор продолжает работу над вторым томом книги и будет признателен
читателям за отзывы, критику и пожелания.
E-mail: artdek.ru@gmail.com
www.artdek.ru

Вступление
Эта история началась в декабре, накануне Рождества, когда в
старинный прикарпатский городок Борислав в Западной Украине
приехал из столицы мастер-печник к  дедушке Андрею Ванца и бабушке Анне Марии Драган на их золотую свадьбу.
Юбиляры жили в старом кирпичном доме, в котором стояли  три печки. Одна — варочная печь в кухне-прихожей — отделанная зеленым кафелем, вторая — в спальне,  облицованная майоликой кремовых тонов, и третья — выложенная кафелем фисташковых тонов. «Печь-королева» для обогрева гостиной. Так ее назвали из-за пышного карниза с позолотой, похожего на
корону.
Печь-королеву почти не растапливали, так как тепла в доме хватало от первых двух печей. Кое-где глазурь на ней растрескалась и обнажилась белая глина. Появились трещины в топке, и печь нуждалась в ремонте. Мастеру надо было успеть до приезда многочисленной родни. А еще в доме от аномально теплой погоды для декабря откуда-то появились полусонные и злые шмели, и мастеру-печнику ничего другого не оставалось, как срочно
приступить к чистке дымохода, где, как потом выяснилось, и поселились насекомые.
Мастер начал свою работу с очистки золы. Годами скапливающаяся
зола забила его до самой чугунной решетки. Печь-королеву топили не дровами, а природным газом из местных скважин. А газом топят в славном городе Бориславе со времен второй мировой войны, когда местные власти подвели магистральный газ ко всем домам на центральных улицах. Также в
этих местах с XVIII века добывают нефть и озокерит. Первые шахты-копальни принадлежали евреям из Львова и Кракова, потом освоением буровых шахт занялись австрийские и бельгийские промышленники. Сырцом-нефтью смазывали колеса телег, керосином заправляли фонари, освещающие центральные площади Львова, Кракова, Вены и Праги.
Выгребая золу из печи-королевы, мастер вдруг обнаружил
польский злотый чеканки прошлого века. Находка его заинтриговала,
и он начал более тщательно чистить печь внутри от сажи и золы, прилежно просеивая пепел через сито. Конструкция этой печи-голландки достаточно обычная для Карпатской Руси и бывшей Австро-Венгрии. Для отопления домов и усадеб в условиях мягких европейских зим в конструкцию голландки мастера закладывали небольшую топку для одной охапки дров,
зато над топкой сооружалась большая «пазуха-колокол», где и аккумулируется основное тепло. Исследуя топливник, он извлек из золы пуговицу от мундира офицера войска австрийского времен  первой мировой войны. Любопытство его возросло, и через несколько минут после того как очередная порция пепла была просеяна через сито, его коллекция пополнилась двумя стальными перьями, тремя медными гвоздями, пряжкой
от детской обуви и лошадиной подковой.
Но самая удивительная находка обнаружилась за карнизом короной, когда в поисках клада он обнаружил надпись, сделанную красным карандашом: «МУЗА». А рядом, на другом изразце,— тиснение «W.A.». Историки и специалисты печного дела знают эту немецкую мануфактуру в Силезии, которая поставляла изразцы и кафельную плитку для печей и каминов во дворцы эрцгерцогини австрийской Марии Терезии, в многочисленные усадьбы князя Потоцкого, воеводы Лещинского, а
также являлась поставщиком Российского императорского двора. Ну, и кое-что от «W.A.» перепадало купцам-евреям для «гешефта» на рынках Галиции, Буковины и Угорщины.
Забравшись на чердак, печник почистил дымоход печи-королевы
длинным стальным тросом со щетинным ершом на конце, выгнав оттуда шмелей, и стал похож на трубочиста, пахнущего дымом. В глазах со сверкающими,  как снег белками на фоне закопченного лица светилась лукавая искорка мастера, способного осчастливить новобрачных, если те к нему прикоснутся, снять порчу с домашней утвари, а также наделенного магическими знаниями: как оживить предметы и заставить их рассказывать
удивительные истории.
С чердака мастер принес потрепанные крылья Ангела, ошейник для козы, стеклянные четки c двадцатью двумя гранеными бусинами, коллекцию почтовых марок, старинный музыкальный инструмент цимбалы и три толстые тетради. Как выяснилось из заголовков тетрадей, это были дневники бабушки. Зеленый дневник назывался «Бориславская тетрадь», красный —
«Львовская тетрадь», а черный — «Славянская тетрадь». Мастера облепили паутина, пух и перья, и весь вид его напоминал присутствующим старьевщика из давно забытой сказки.
Через несколько минут он, облившись колодезной водой, был уже в гостиной у праздничного стола, чистый и счастливый. Его окружили со всех сторон племянники, племянницы, золовки, зятья, невестки и просили показать находки. Он слыл в роду большим чудаком и сказочником, весь в бабушку — что ни найдет, все отдаст и обо всем расскажет. А еще он писал
сказки. Сейчас в его голове уже выстроился законченный сюжет, где главные герои — дедушка, бабушка, мама, папа и вся родня — вместе с ним должны оживить историю этноса малороссов и всего Карпатского края c гуцулами, бойками, лемками.
Когда за столом раздалась здравица в честь юбиляров «Многая
лета, многая лета», мастер уже мысленно распределил среди присутствующих их роли и теперь загадочно усмехался в свои пышные
усы. Тетради бабушки уже рассматривали внуки и дети. Никто даже не догадывался, что бабушка писала дневники. Мастера попросили рассказать о его находках. А юбиляры и не ведали, что сейчас им придется поведать историю своей любви, ворошить давние тайны, обнажать душу. Мастер разложил свои находки на огромном столе, где среди посуды ему оставили
место, достал из кармана маленький ершик со щетиной и с таинственным видом произнес:
– Этот ерш волшебный. Он снимает завесу тайны и срывает замок немоты с неодушевленных предметов. Каждая щетинка на кончике ерша обладает волшебной силой — заставляет оживать мертвые вещи и рассказывать удивительные истории. Итак, с чего начнем?
– Крылья Ангела. Крылья Ангела! — закричали дети.
– Четки стеклянные! — просили другие.
– Дневники бабушки. Дневники! — скандировало левое крыло аудитории.
– Нет. Давай про шмелей, много ли они там стропил испортили на крыше?— попросил дед Ванца.
– Давайте начнем со старших. Что они выберут — с того и начнем.
Мария  (Анна по крещению, но родные называли ее вторым, мирским именем) и Андрей пошептались и вынесли свой вердикт:
– Печь-королева пусть начнет.
Печь-королева сияла после ремонта и чистки. Латунные дверцы блестели, как новогодние игрушки, кафель сверкал, как будто его только что распаковали и уложили ровными рядами. Мастер прикоснулся своим волшебным ершиком к латунной дверце...
Все замерли в ожидании. Дети теснее прижались к своим родителям. Латунная дверца заискрилась, напряглась, защелка соскочила со своего зажима, печка вся как-то встряхнулась, зарделась и завыла.
– У-у-у,— донеслось из поддувальной дверцы.
– Предупреждаю, участие должны принять все здесь сидящие,— сказал мастер.— Пусть каждый приготовит свою историю. Итак, кто начнет первым? Есть желающие?
Говор за столом стих. Все смотрели друг на друга. Никто не хотел начинать.
– Ну, ты и начинай, покажи пример,— предложили мастеру Мария и Андрей.                                                                                                             
– Хорошо. Но я буду рассказывать от имени печи, как будто это она поведает нам о своей судьбе. А затем ваш черед. Всем интересно будет услышать о вашей любви, первом свидании и помолвке. И еще — раскрыть тайну дневников.

Мастер сделал паузу и погладил глянцевые бока печи-королевы.
– Ну,  давай, родимая, не подведи меня,— шепнул мастер печи-королеве.— Да чтобы мы не заснули от скуки, чтобы история была с картинками, как в сказке о Золушке, где фея появляется из очага.
Печь еще раз ухнула, завыла, а потом перешла на шепот. И мастер продолжил свой рассказ, от имени печи:
– Спасибо тебе, мастер. Почистил ты мои старческие кости от души, теперь тяга великолепная.
– Тише. Тыхенько. Это не я говорю, это печь говорит,— подмигнул
мастер маленьким племянникам и внучкам, которые прижались к своим родителям.
— Т-с-с. Тише.
– Возьми цимбалы, мастер, да поставь их у окна, рядом с трюмо. Стеклянные четки и огарок свечи положи на столик перед трюмо. Так. Затем разведи огонь в моей топке, приглуши свет, зажги огарочек свечи и прикрой створки трюмо, чтобы блики и тени от огня прыгали на потолке и на стенах. Вот вам и будут картинки. Я расскажу вам удивительную рождественскую
историю о помолвке Андрея Ванцы и Марии Драган. Но этой помолвке предшествовали драматические события. Она могла и не состояться. Препятствия неодолимой силы стояли между Андреем и Марией. История эта произошла именно здесь, но начну я издалека.

История печи-королевы
– Сама я родом из Силезского городка Ландек. С незапамятных времен мастера-печники из Лотарингии, Богемии и даже Галиции брали в урочище Ландека белую глину для изготовления  кафеля, а купцы вывозили из печной мануфактуры литой кафель для отделки печей и каминов в царских покоях и графских усадьбах. И стою я здесь вот уже скоро два века, а до этого целый век обогревала покои Шенборнского замка на Угорщине. Возраст у меня солидный.
– У-у-у,— завыла печь-голландка.
И все сидящие за столом вдруг очутились в прошлом, когда их дед Андрей Ванца был еще холост и бабушка Мария Драган вот-вот станет его невестой. Лица стариков как будто помолодели, и они вернулись в пору влюбленности, когда были молоды, сильны и полны юношеских мечтаний и девичьих грез. Старушка печка тоже помолодела на пятьдесят лет и продолжила задушевный разговор с холостяком Андреем.
                           ****************
– Да,— меланхолично произнес Андрей Ванца,— ты очень стара, и я уже немолод, а семью так и не завел. А все она виновата,— махнул он рукой, указывая голландке на портрет молодой симпатичной барышни, висевший на противоположной от печи стене, рядом с трюмо.— Да и потом, разве с этой работой заведешь семью? Ангелы небесные...— развел он руками, указывая
своей собеседнице на стеллажи с грудами радиоприемников, утюгов и проводов.
Действительно, комната, в которую он въехал два года тому назад, напоминала скорее мастерскую по ремонту сложной бытовой техники. Здесь валялись радиомаяки, мегафоны, патефоны, кофемолки, старые радиоприемники и даже радиопеленгатор-передатчик с подводной лодки.
Отслужив связистом во флоте, Андрей Ванца поступил в училище связи во Львове, на втором курсе влюбился в студентку музыкального училища красавицу арфистку и певунью Анну Марию Драган и был полон надежд на счастливую семейную жизнь. Но она разбила ему сердце, уехав в Варшаву «делать музыкальную карьеру и служить Музе». Именно так она холодно написала ему в своем первом и последнем письме из Варшавы. Все же один счастливый день она ему подарила — на горе Парашке, где у них было незабываемое свидание и длинный разговор, закончившийся спорами
о католицизме и протестантстве.
– Здесь стоял круглый дубовый стол на резных ножках с львиными
лапами,— вспоминает Андрей,— вон там, под окном, был деревянный бочонок с роскошным тропическим растением, рядом стояла арфа. Ангел мой, какой у нее голос! Книг здесь было мало, все больше церковные песенники. Зато пластинок и нотных тетрадей разложено по шкафам и по полу — видимо-невидимо. Ее родители перестраивали дом несколько раз, возводя перегородки, чтобы сдавать комнаты. Отец  после второй мировой войны прожил с ними всего три года и умер от старых ран и болезней. А мама тащила на себе весь дом и трех дочерей. Двое старших сыновей остались в Польше, после большого переселения поляков и других славян из приграничных областей Польши и Украины. Мария была самой младшей в семье и всеобщей любимицей. Она тогда занимала именно эту комнату...
– А ты совсем не изменилась,— и холостяк погладил бок печки своими пальцами, пропахшими канифолью и дымом от паяльника.
– У-у-у,— отблагодарила его печка, дохнув теплым воздухом из духовки.
 – Я только потому и въехал в эту комнату, что здесь она сделала меня счастливым на всю жизнь. Помню, она пела «Ах, мой милый Августин, все прошло, все». О! Что за голос! Ты раньше когда-нибудь слышала что-то подобное? А как она пела «Аве Мария»! Неудивительно, что она меня бросила. Кто я такой? Мастер по ремонту. А она? Ее родня говорит, что она поет в Варшавской опере и якобы даже получила приглашение в Парижскую
оперу. Но то все слухи. Видимо, не судьба, как говорит мне матушка. Четыре года я ношу в себе любовь и тоску.
Работа с паяльником и измерительными приборами до смерти ему надоели, и единственным утешением и отрадой для души был его собственной конструкции радиопередатчик, который принимал сигналы самых слабых отдаленных радиостанций из Чили, Австралии, Новой Зеландии. Два раза он даже пеленговал сигналы SOS с тонущих кораблей: с парома «Лампедуза» и индонезийского судна с четырьмястами пассажирами на борту. Андрей чувствовал пульс планеты, садясь за свой пеленгатор, слушал голоса на всех языках, а его позывные были зарегистрированы не только в Национальном агентстве службы спасения, но и во Всемирном агентстве аэронавтики. Если бы Мария действительно пела в Парижской опере, то он давно бы запеленговал ее голос в многоголосице австрийских, французских и польских радиостанций. Он уже почти наизусть выучил за время прослушивания весь репертуар классических опер. Сегодня, накануне
католического Рождества, локаторы были отключены, кроме дежурного SOS, и молодой холостяк в одиночестве выпекал яблочные пироги по рецепту Марии.
От сидячего образа жизни он слегка поправился и раздобрел, к тому же сердце пошаливало. И, сидя вечерами у печи, он прислушивался к своему сердцебиению. Иногда он подходил к своей собеседнице-голландке, гладил ее теплые глазурованные бока и приговаривал:
– Раз я тебя глажу, значит, люблю, раз люблю, значит, существую.
Голландка была ему признательна. Так доверительно и ласково с ней никто не обращался. Она платила ему своим теплом и заунывными голландскими песнями из Ландека.
Холодными декабрьскими вечерами он засиживался до утра за очередной головоломкой — разбирался с новыми радиодеталями и неведомой технологией транзисторов с миниатюрными ножками, похожими на паучков, и слушал песни печи. Стоило только не до конца захлопнуть поддувальную дверцу, как печь начинала свой таинственный шепот со всхлипами и завыванием. То внезапно умолкнет и думает свою печную думу, а в другой раз тихо заводит мелодию вальса. Под этот огненный вальс Андрей чаще всего засыпал, так ни разу и не дослушав его до конца. В другие вечера и вовсе разжалобит его своими рассказами старая печь-голландка, сморщенная и сгорбленная от тяжести лет, огня и одиночества.
Но в ту памятную предрождественскую ночь какая-то особенная атмосфера воцарилась в доме холостяка. Его родная сестра Ярославна, жившая в правом крыле дома, видимо, уехала в Почаевский монастырь, а соседи слева, кстати, родня Марии Драган, уехали в Варшаву, чтобы встретить католическое Рождество на своей исторической родине, в Польше. Андрей сегодня никого не ждал. Да и не было охотников коротать праздничную ночь с радиомастером, разговаривающим с самим с собой
и с печкой. В тихом и уютном доме стояла тишина. Накануне прошел теплый ливень. Андрей заблаговременно высушил дрова, отключил газ, и теперь в топке потрескивали настоящие  дрова, а не газ. На паркетном полу радостно подпрыгивали рыжие лошадки, а в духовке дышали ароматом яблочные пироги.  Чувствуя своим нутром прекрасное расположение духа Андрея,
голландка продолжила свой рассказ:
– Везли меня зимой на обозе через Карпатский хребет по узкому Перечинскому перевалу, вдоль речки Уж к Шенборнскому замку. Обоз охраняли двенадцать гайдуков, состоящих на службе у Иосифа II, вассала австрийской эрцгерцогини Марии Терезии. В обозе было много одежды, мебели, утвари. Говорят, даже фамильные драгоценности эрцгерцогини были припрятаны. Сама Мария Терезия должна была приехать следом через пять дней. Когда обоз миновал мост за Новицкой крепостью и вышел на узкую горную дорогу, на охрану напали опришки-разбойники во главе с их атаманом Олексой Довбушем. Гайдуки втайне симпатизировали беглому солдату Довбушу, поменявшему сухой казенный хлеб на вольную добычу, и не оказали сопротивления.
Разбойники забрали все ценное и трех лошадей с повозками. Охрану взяли в плен, а простых крестьян-кучеров, печников с подмастерьями отпустили вместе с двумя повозками.
– У-у-у,— снова завыла печь.— А этот хлам забирайте,— сказали они.
– Это они меня хламом обозвали?!
Но я была рада и этому, иначе свалили бы они с кручи весь кафель — ни себе, ни людям. Добрались повозки к замку только к вечеру следующего дня. Кафель разгрузили во дворе замка, а место для меня определили в одном из залов только к апрелю.
Начали меня собирать ландекские мастера по особому рецепту:
на красно-белой глине, на латунном каркасе, с воздушным колоколом
— легкими — и дымоходом с двумя заслонками. Ряд за рядом довели корпус до самого верха, но там работа застопорилась. Не стыковался верх печи со шпалерным потолком.
Вызвали дворецкого, но тот побоялся принимать самостоятельное
решение и списался с Веной. Ответ получил категорический: «Чтобы голландка была, как подобает ее высочеству». Что имелось в виду — высочество печи или эрцгерцогини, никто не знал, и на голову мне надели корону-карниз с позолотой. Наступил самый ответственный момент — подключение дымоходной трубы.  Теперь стало ясно, что в замке шестьдесят две печки, по количеству труб на крыше. Мастер из Ландека отчистил
латунную дверцу от раствора глины, открыл задвижку, набросал в топку сухих щепок и пошел искать огонь. В ту пору спички и огниво даже во дворцах были в диковинку. На кухне всегда горела варочная печь для горячей воды, оттуда и брали уголек для разжигания других печек. А тут, как назло, варочная печь почему-то не горела. Я вся трепетала от нетерпения. Ведь жизнь моя начинается только в пламени. А этот чудак ушел и не возвращается. Подмастерья и челядь любуются моей королевской красотой, а я потихоньку постанываю и плачу. «Слышите? Завыла,— сказал цыган-конюх.— Значит, тяга хорошая».
Прошла целая вечность, пока в гостиной не запахло дымом от горящего уголька. На уголек положили сухой хворост, подмастерье дунул, рыжие языки пламени неторопливо поползли вверх, затрещали, загудели, и заполыхало пламя, заполняя всю мою утробу горячим воздухом. Подбросили еще щепы, и через несколько минут установилось пламя спокойное, ровное. Горячий столб воздуха равномерно поднимался по борову, ускользая
по лабиринту дымохода. Я вся потеплела, зарделась, приосанилась и начала отдавать тепло в гостиную. По традиции мастер плеснул в меня остатки недопитой паленки и уехал в столицу. А я осталась исправно служить, «как подобает ее высочеству» Марии Терезии и ее многочисленным гостям.
Более ста лет я прослужила в Шенборнском замке. За это время замок трижды был продан, и два раза его описывали по векселям за уплату долгов. Австро-Венгерская империя распалась на мелкие королевства. Мария-Терезия потеряла Силезию, Богемию и часть Баварии. Шенборнский замок на Угорщине перешел в собственность венгерского короля Фердинанда, который продал его принцу Вюртембергскому — правителю Сербии и Черногории. Частенько меня не топили и не чистили при воеводе Потоцком. Один из очередных моих хозяев — отпрыск князя Духновича — вот этот был прирожденный огнепоклонник и истопник. С какой любовью он возился со мной, как трепетно гладил мои глянцевые бока, приговаривая «родная»,
«милая». Но и я в долгу не оставалась, топила все восемнадцать зим исправно и без дыма. Один раз задымила, но оказалось, что с дымохода не сняли журавлиное гнездо, появившееся на моей королевской макушке за время путешествия хозяина в Италию.
Затем замок был продан одному польскому пану, который использовал его как загородную резиденцию для приемов, забав и потех. Вот когда я намаялась! Не топили меня по две зимы подряд. А как натопят авралом к его приезду, так вся глазурь потрескается от избытка жара. Тогда и появились у меня первые морщины-трещины. Уж смотрели меня печники знатные, изучали, трогали да языком цокали: «Какую печь загубили. Капитальный ремонт ей нужен».
—  Но что они смыслят в печном деле? Надо сначала изучить правила хорошего тона и прилично обращаться с дамой-королевой, а затем уж рассуждать о поруганной королевской, огненной чести.
В результате очередного раздела Речи Посполитой Галиция и Польша отошли к России. Вот тогда-то впервые и начали меня растапливать газетами. Сколько газет я проглотила за это время: «Голос», «Очерки», «Наше Слово», «Славянские Древности», «Галиция»! А газета «Славянин» посвятила моей особе целую заметку:
— «Граф Глуховский прибыл в Краков и предполагал выехать навстречу государыне-императрице в Мукачево, на границу Австрии и России. Граф-наместник должен был встречать государыню в замке Шенборн. Государыню сопровождал командующий войсками, расположенными в Галиции, фельдмаршал- лейтенант Биго де Сен-Кентен, прибывший заранее в замок Шенборн. Граф и фельдмаршал подготовили покои замка и растопили печь-королеву как раз вовремя. Царский поезд
промерз до косточек на суровом карпатском морозе, и императрицу отогревала печь-королева».
Русская Императрица захотела и в своем Гатчинском дворце иметь такую же печь. Заказали кафель, печь построили — это я тоже узнала из газет, которые глотала по дюжине в день,— да только конфуз и расход вышли императрице от моей сестрицы-голландки. Прекрасный Гатчинский дворец сгорел вместе с его несметными сокровищами от неисправности дымоходной трубы. Разве можно доверять изготовление трубы подмастерьям и пьяницам?  Началось следствие. Разыскали этого горемыку-печника,
описали его имущество, отправили на каторгу. Да разве это дело — сдавать печь в работу без огнезащиты? Вот и последовала расплата за неуважительное отношение к моей сестрице. Но некоторые из моих сородичей стали знаменитостями.
Очаг, якобы нарисованный в каморке папы Карло, на самом деле был очаг-камин, но волшебный. А еще печь Чезаре Тассы, извещающая правоверных католиков дымом из трубы об избрании Папы Римского; Золушкин камин, из которого ей являлась фея; камин Винни-Пуха с рождественскими чулками; печь королевы Мышильды, откуда она выводила свое мышиное войско против Щелкунчика. А русская печка даже возила Емелюшку-дурачка по деревне, потому что он душевно относился к своей толстушке-печке.
– О, ангелы небесные, уморила ты меня своими сказками,— вздохнул холостяк.
– Погоди, родимый. Сейчас закончу. Вскоре и моя королевская жизнь закончилась. После очередного раздела Польши имущество Шенборнского замка разграбили крестьяне-гуцулы, доведенные войнами, разрухой, налогами до крайней нужды. Обчистили все: сняли ворота, сорвали паркетные полы, разобрали три печи-голландки. Меня повезли на рынок в Дрогобыч, а моих сестриц во Львов и Мукачево. Волостной писарь и оценщик оценил меня в десять рынских. За королеву назначили
стоимость лошадиной упряжки?!
Уж лучше бы меня в пропасть сбросили, чем такой позор терпеть. Три недели возили меня, как продажную деву, из волостной управы на рынок. Трогали меня пахнущие навозом конюхи и кухарки, смеялись над моей ценой важные господа и евреи-подрядчики. Торговались и просили цену сбросить. И только на четвертую неделю купил меня еврей-поляк Пензештадлер, строитель-подрядчик из Борислава, для нового дома
нефтяных магнатов из Варшавы. У Пензештадлера я пролежала на строительной площадке в разобранном виде с февраля по август. И только в августе начали меня собирать.
О том, что началась Первая мировая империалистическая война, я узнала тоже из газет. Новые хозяева топили меня мало, холоднокровные оказались, и жгли в моей топке документы, купчие, векселя, сжигая все ценное перед наступлением фронта. Хотели замуровать клад в колоколе, но потом передумали.
– Погоди, моя родимая,— прервал ее холостяк.— Слышишь, какой-то сигнал идет на приемник? — Он размял ноги, прислушался к своему сердцу и вразвалку, как на качающейся палубе, пошел к передатчику, который находился на  небольшом возвышении. По трем ступенькам он поднялся на помост, где размещалась радиорубка, и привычным жестом подкрутил ручку настройки, улавливая какие-то слабые сигналы. Но эти сигналы не были стандартными, в обычном диапазоне ультракоротких волн, а скорее напоминали тихий шелест листвы. Это было похоже на музыку звезд или поскрипывание снега.
– Странные сигналы,— потер виски радиомастер,— но на всякий случай запишу их на магнитофонную ленту, а потом расшифрую.
Он снова опустился в кресло-качалку и приготовился слушать продолжение рассказа голландки, ведь сейчас она приблизилась как раз к тому периоду своей жизни, когда в доме появилась Мария. Он сгорал от нетерпения узнать новые страницы из жизни своей возлюбленной.
– Так вот, селения Мражница, Попели и Ясеница в окрестностях Борислава заняли русские войска, а в трех километрах за горой Парашка и на склоне горы Городище расположились войска коалиции. Линия фронта проходила по реке Тысменице. Дом нефтепромышленника, где я находилась, временно стал ставкой главнокомандующего войсками «Галиция». Шла первая мировая война.
Два раза русские оставляли город и отходили к Днестру. Но после двухмесячной осады вытеснили австрийцев и без остановки прошли до самого Ужгорода.
Население Буковины, Лемковщины, Бойковщины, состоящее из православных лемков, русинов, бойков, гуралей ждало Русскую армию как свою защитницу и спасительницу.
Русские православные храмы жгли и оскверняли униаты и язычники. Всех славян, исповедующих православную веру, заточили в концлагерь Телергоф и Березин.
Главнокомандующий получил приказ скорее дойти до Талергофа и Терезина, чтоб освободить пленных из концлагерей. Две недели им хватило, чтобы добраться из Бориславского уезда до главного укрепления Стирии — Терезина. Пленных оставалось в крепости мало, но те, кто остался, были похожи на ходячие скелеты и привидения. Так писали газеты.
После окончания войны очередная моя хозяйка очень ко мне привязалась. Ее звали Миля, она была греко-католичкой, но полюбила православного, застенчивого и могучего кузнеца Болеслава. Они любили друг друга так, что даже запреты родителей не могли развести их друг от друга. Часто они встречались возле моей теплой кафельной стенки, Болеслав стеснялся целовать свою невесту до свадьбы, а она трепала его кудрявую голову и расчесывала деревянным гребешком его чуб. Но вскоре его постригли в солдаты к москалям. Миля очень тосковала. Она гладила своими нежными пальцами мои глянцевые бока, а когда грусть переполняла ее сердце, садилась за клавесин и пела «Ехал казак на войну! Прощался со своей дивчиной».
Шесть лет ждала Миля Болеслава со службы, хранила в своем сундуке его письма. И не поддалась на уговоры матери выйти замуж за католика Казимежа, домовладельца и банкира. Через две недели после возвращения Болеслава они зарегистрировали свой брак в городской управе, а в церкви или костеле не стали венчаться, не хотели разжигать вражду между единоверцами и родственниками.
Потом у них родилась Ядвига, Яся. Ох, и пахучие пеленки были у этой Ядвиги! Но она выросла здоровой и крепкой молодицей. Миля и Болеслав состарились, купили себе другой дом, а Ядвига осталась хозяйничать в старом доме.
Но она оказалась непутевой молодицей, скандалисткой, да еще и неопрятной хозяйкой. Дом стал похож на корчму. Какие- то попойки, сомнительные связи с контрабандистами. Граница- то в двух шагах от нас. В меня она бросала всякую гадость: старые башмаки, картофельные очистки, яичную скорлупу. Я вся была в потеках грязи и копоти. Но я ей отомстила за все унижения. Однажды ночью я напустила столько угарного газа от угля, что бедняжка задохнулась. Вот так мстят печи и камины за неуважительное отношение к себе.
– Ну и жестокая же ты,— съязвил Андрей.
– Мы платим добром и теплом только тем, кто ценит уют и наш печной труд и знает правила хорошего тона.
– Ну ладно, давай дальше.
– Дальше-то рассказывать почти нечего. Наступили серые будни. Была еще одна война, точь-в-точь как первая. Жил здесь две недели один важный генерал со своей любовницей. Затем пришла Красная власть, дом передали в общественное пользование. Настроили всяких сараюшек, перегородок, голубятен, и поселились рабочие, нефтяники, комиссары. Кого-то ночью увозили, в кого-то стреляли. Меня почему-то обозвали буржуйкой. Ну,  какая я им буржуйка? Я благородных кровей! Однажды забыли выключить газовый  кран, так чуть весь дом на воздух не взлетел. Вон посмотри на соседней улице — пустырь. А знаешь ли ты, что там стоял трехэтажный дом? Не помнишь? Ты тогда еще маленький был, а я хорошо помню, какой был грандиозный взрыв.
Пока ничего особенно волнующего и нового о Марии старушка-
печь не рассказала. Обычное детство, склонность к музыке, богобоязненность и необычайное упрямство. Это Ванца и так знал. Любимая иконка — святая Люция. Серьезная размолвка с ее духовником...
– Из-за чего возникла размолвка? — спросил Андрей.
– Он сказал ей во время исповеди, чтобы она больше уделяла внимания молитвам, чтению и добрым делам, а не игре на арфе. А она ответила, что Богородица не против ее увлечения музыкой. Духовник запретил ей принимать причастие. Она простояла на коленях в костеле с утра до вечера и со слезами просила Богородицу явить ей свою волю. Мария не получила ответа и перестала ходить на литургию. В четырнадцать лет начала писать
дневник, допоздна сидела. Дневник вела аккуратно, ноты переписывала тщательно, занималась сольфеджио и языки учила.
Внезапно у девушки поднялась температура, она слегла. Забросила
свою арфу и только шептала без конца розарий Деве Марии. Затем опять начала ходить к причастию, но занятия музыкой отнимали все оставшееся время и энергию. Она, как блаженная, сидела до ночи, все придумывала самые сложные аккорды так, чтобы все десять пальцев играли. И дневник продолжала писать. Не нравилось мне все это. Знала я, что такие увлечения бесследно не проходят. Но она упорствовала: «Хочу быть первой арфисткой
в городе, в крае, во всем мире!» Подумать только. В четырнадцать лет — и откуда только такие мысли в голове?
– Ты мне главное скажи,— перебил ее холостяк.— Она сожгла мои фотографии или увезла с собой в Варшаву?
– Она необычная паненка, дальше я расскажу тебе о ней в Рождество. Потерпи немного, а теперь ложись спать, вон уже светает. А я тебе сыграю огненный вальс.
— У-у-у,— завела свою пламенную мелодию печь.
– С Рождеством тебя, королева,— засыпая, шептал Андрей Ванца. Он уже не обращал внимания на тихие сигналы, доносившиеся из наушников, напоминающие то ли шум крыльев птицы, то ли звуки ветра. Ему приснился дивный сон о Рождестве Христовом. Как будто он один из мудрецов и пришел поклониться младенцу Иисусу. Затем он стал пастухом в окрестностях Вифлеема, и ему явился рождественский Ангел, возвестивший: «Слава в вышних Богу, и на Земле мир, в человеках благоволение».
– В те давние годы я учился в училище связи,— продолжил рассказ восьмидесятилетний Андрей Ванца,— и ждал, когда Мария Драган закончит учебу, чтобы сделать ей предложение. Однажды во время концерта во Львовском театре имени Заньковецкой я увидел ее на сцене: они с подругой играли на арфах. Хотел тогда же и сделать ей предложение, но она умело
ушла от разговоров при помощи своей подруги. Та находилась при ней, как тень, и я не смог поговорить с Марией. Я знал, что вся родня восстанет против нашего брака. И меня могут отлучить от церкви. Это было нашей трагедией, ведь род Ванца и род Драган враждовали, как и все протестанты с католиками. И главное: я тогда еще не знал, что Мария уже поступила в Варшавскую академию музыки. Когда мне сказали, что она учится в Варшаве, не поверил. Как угорелый, побежал к ней домой и спросил напрямик у ее матери: «Где ваша дочь?» — «А что тебе надо от нее?» — «Наверное, вы против меня что-то имеете?» — «Не ищи ее. Она не пара тебе. Ты сам прекрасно об этом знаешь. Раз она от тебя сбежала, значит, так тому и быть». Я бросил учебу и вернулся в Борислав. Меня сильно мучила мысль,
что Мария смеется надо мной вместе с подружками и своей родней. Однако надо было жить дальше.
— Дедушка, а как это вы поселились в комнате, где жила ваша невеста? — спросил внук Андрей.
— Это почти сказка. Недоразумение властей. Во время переселения лемков из Польши на Западную Украину им выдавали «марку злоту» — документ о том, что в Польше они оставили дома и имущество. По этому документу в Бориславе давали аналогичное жилье, пустующее после отъезда польских семей. Василий Ванца, мой отец, был самый грамотный среди переселенцев и, осмотрев несколько домов, выбрал этот. Дом на двух хозяев и с двумя входами. Ему это не очень нравилось. Но дом был самый ухоженный и рассчитан  на большую семью. Не мог же он предвидеть, что его давний враг Матвей Драган поселится во второй половине. К тому же он узнал об этом только через месяц, так как калитки выходили на разные концы улицы, а две половины двора разделял глухой высокий забор из штакетника. Наш молитвенный дом  располагался на улице Зеленая, в низовье ручья Лошень. А католический костел — с другой стороны дручья Лошень, поэтому с соседями мы не встречались. Но однажды через глухой забор отец услышал знакомый голос Матвея Драгана. Он побежал в городскую управу просить, чтобы ему дали другой дом. Однако в наличии остались только маленькие домики со сгнившими венцами и прохудившейся крышей. Так они остался бок о бок жить со своими недругами.
После войны жизнь была тяжелой. Вскоре Матвей умер, потом умер и мой отец, похоронили их на одном кладбище на Гуковой Горе. Но в разных местах.
– А теперь давайте почитаем дневники бабушки. Так интересно знать, о чем писали девушки пятьдесят лет назад,— попросила внучка Надя, сидевшая возле печи.
– Бабушка, прочитайте, пожалуйста, что-нибудь из своих дневников,—
поддержали остальные.
Мария Ванца, в девичестве Драган, взяла дневник, вздохнула,
оглядела свое потомство. И после короткой паузы начала читать
вслух.

Отъезд Марии в Варшаву
Я  долго собиралась в дорогу. Хоть дорога и короткая — всего шесть часов езды от Львова до Варшавы, но я знала, что вернусь нескоро.
«Виза, покупки в дорогу, учеба, подработка, концерты — все
одновременно надо делать. И времени в Б