Карпатские бриллианты. Часть 2.

Из Львовской тетради

Воспоминания об Андрее

 

Если б Андрей только знал, какой вихрь чувств захлестывает меня при одной мысли о нем. Я была бы рада, если б он оттолкнул меня…. Я была бы рада, если бы он оттолкнул меня от себя, но он этого не делает. Однако мне кажется, что я, во-первых, в его глазах гордячка, очень самонадеянная, воображаю себя умнее всех, во-вторых, вертихвостка. К тому же я католичка,

а он протестант.

Я знаю, что, если мы сойдемся для супружеской жизни, мы только тогда осознаем, какую большую ошибку совершили, так как у нас совершенно разные характеры и интересы. Бог знает, я, может быть, и пожертвовала бы всем ради его счастья, но разве он будет счастлив со мной, не любя меня. Он не сможет дня прожить с нелюбимым человеком. Дай Бог ему хорошего друга, способного на такую любовь, которая ему нужна. Жду

момента, когда я наконец освобожусь от власти его образа.

Однажды он мне приснился, и, всматриваясь в черты его лица, я невольно сделала вывод — таких людей сейчас уже нет. Это особый род людей, обладающих достоинством, манерами, ангельской улыбкой, дьявольской дерзостью, детской наивностью и присущей им одним проницательностью. Лишь он может разглядеть в человеке то, чего не видят другие.

 

Музыка и религия

 

Та зависимость, которая возникла между мной и музыкой, заставляет меня не только задуматься над современной музыкой, полной фальши и материализма, но и принуждает меня не складывать оружия, чтобы насколько возможно внести хоть маленькую лепту в то громадное наследие, которое оставили наши предшественники: Шопен, Штраус, Чайковский. Конечно, чтобы создавать такие шедевры, надо обладать огромным талантом.

Но, кроме того, они были пульсом своей эпохи, отображая в собственных сочинениях саму жизнь во всех ее проявлениях. В нынешних условиях подобное совершить почти невозможно.

Для того чтобы создать музыкальный шедевр, надо обладать своим собственным взглядом на жизнь, ярко выраженной индивидуальностью, духовным миром, что и послужит основой для создания симфонии или рапсодии. Как бы то ни было, при современном образе жизни индивидуальность попрана, личность как таковая стерта, а остается общая, коллективная масса, которая должна подчиниться партии. В противном случае...

 

Андрей — баптист. Не знаю, кто это название придумал, хотя считаю, что это направление в религии было порождено духом времени. Исторически сложившаяся ситуация создала условия для возникновения баптизма. В основе этого направления лежит учение о чистоте Церкви, однако, будучи знакомой со многими протестантами, я поражаюсь, прежде всего, узости их знания Евангелия. Когда начинаешь с ними говорить о других вероучениях, то узнаешь, что они считают их,  если не погибшими, то слепыми.

И псалмы у них примитивные...

Хотя и встречаются среди них те, чья стихия — это новые встречи, новые впечатления и дух беспокойный, этим я симпатизирую. Особенно моему кумиру — директору музыкальной школы Никифору Акимовичу Беспалову. Он мой учитель, наставник, друг, отец, брат. Хоть и баптист. И регент хора в их церкви.

 

Многие считают, что высшее благо — служение человечеству. Я того же мнения, но только с той оговоркой, что необходимо получать личное наслаждение от подобного служения. Я еще не вышла из той среды, которая меня тяготит и тормозит мое развитие, а попытки построить жизнь по-своему воспринимаются как самообман, гордость, безрассудство. Некоторые

из моих подруг и родственников отрекаются от веры под напором атеизма и соблазнов. Вот и мой двоюродный брат Толя отрекся, и это был его самый безрассудный поступок, продиктованный самонадеянностью. Лишь воспаленное воображение довело его до погибели, не только нравственной, но и физической.

 

 

Работа в библиотеке костела святого Юра во Львове

 

Разбирая ноты, я наткнулась на старую пожелтевшую рукопись. Это были ноты, написанные девичьей рукой. Начала разбирать мелодию и,  после третьего такта уже была уверена, что это «Летучая мышь» Штрауса. Проверила книги регистрации входящих и исходящих писем и документов, и передо мной предстала живописная картина.

Юная католичка Терезия из церковного хора при костеле святого Юра во Львове ознакомилась, через своего регента Романа, со светской партитурой и начала разучивать тайком от сестер и настоятельницы «новомодные» опереточные мелодии композитора из Вены. Запреты на светские мелодии в костеле святого Юра соблюдаются неукоснительно. Но вечерами послушницы предоставлены сами себе, и Терезия втайне, вполголоса разучивала мелодии, которые очаровывали ее своей простотой

и гармонией. Ей казалось, что автор позаимствовал– главные темы из родных ей лемковских напевов. Из песен ее родного Гуцульского нагорья и долин Дуная. Среди сестер по вере есть Лодзя, завистница и сплетница. «Это не церковная мелодия»,— догадалась она и разыграла сцену, чтобы выкрасть ноты.

Когда Терезия разучивала партитуру, переписанную своей рукой, Лодзя ворвалась в келью и сказала, что ее срочно зовет настоятельница. «Что делать? Куда прятать ноты? Зачем я это делаю?» — сокрушалась Терезия. Быстро сунула ноты под подушку и выбежала из кельи. Лодзя схватила ноты, пробежала глазами. «Так и есть. Абсолютная светская музыка». Она забрала

их с собой, с надеждой переписать, но смалодушничала и решила обвинить Терезию.

– Вызывали, матушка?

– Кто тебе это сказал?

– Сестра Лодзя.

– Приведи ее ко мне.

Когда пришла Лодзя, настоятельница сразу разглядела под ее монастырской одеждой контуры тетради и догадалась, в чем дело.

– Ну, показывай, что ты там припрятала.

– Ой, матушка. Согрешила я. Не мои это ноты. Я их взяла у Терезии. Не наказывайте меня. Я пою только церковные мелодии. Это все она виновата.

Лодзя плакала и умоляла не наказывать ее. Взволнованная Терезия сникла и опустила голову.

Пауза. Все молчат. Только Лодзя всхлипывает и вытирает слезы.

– Виновата я,— тихо шепчет Терезия.

– И понесешь наказание. Давно ты этим занимаешься? Откуда ты их взяла? Только говори правду.

– Три месяца назад у нас был молодой ксендз из Вены. Он еще учил нас молитве «Душе моя, утешайся в Господе и будь лишь собственностью Его».

– Да, помню. И что?

– Я его спросила, красивый ли город Вена и похож ли он на Львов? Он мне рассказал о костеле святого Стефана, о Венской опере и о музыканте Штраусе. Ксендзу было поручено передать его ноты во Львовскую оперу, и он мне их показал. Я выпросила у него на одну ночь, переписала, а утром на службе отдала. За эти три месяца я их наизусть выучила. Матушка, виновата

я. Каюсь в грехах и гордыне. Это светская мелодия. Она будит мое девичье воображение.

Настоятельница повернулась к Лодзе.

– Ты, Лодзя, наказана. Иди к старосте и скажи, что три дня ты будешь на кухне очищать сухофрукты и крупы от пищевой моли. И не перечь мне.

Тяжелее наказания для певчих хора костела святого Юра нельзя придумать: личинки живые и шевелятся, и их надо руками давить, они очень мелкие, глаза устают и слезятся. И если пропустишь хоть одну, они опять расплодятся и потом плавают в компоте из сухофруктов.

Настоятельница Магдалена Сикорская, получившая образование в Варшаве, хорошо разбирается в церковной и светской музыке и уже слышала фамилию Штрауса.

– Не бойся, дочь моя. Иди сюда. Стань ближе к окну. Вот так видно тебе? А теперь пой.

– Матушка, это светская мелодия. А здесь святое место, осквернять

нельзя.

– Я хочу убедиться, что это светская, а не духовная мелодия. Начинай.

Это было первое исполнение на земле Львовской «Летучей Мыши» Иоганна Штрауса.

Шел 1899 год.

 

 

Из Славянской тетради

Рассуждения о нравственности

Дьявол тоже посылает блаженства. Да! Именно блаженства, но какие? Временные, проходящие, блаженства для тела. Он создает всевозможные ухищрения для того, чтобы сделать человека счастливым. И это ему удается. Человек, удовлетворяя свои прихоти, совершенно не заботится о душе.

Усталость, нервное перенапряжение, слабость во всем теле, головная боль, звон в ушах — все это ложилось тяжелым бременем на душу, которая и так уже пребывала в унылом состоянии. Но по мере того как я раздевалась и думала о предстоящем отдыхе, сне и теплой мягкой постели, мои мысли рассеивались. Я перестала копаться в постижении причин, явлений и лиц,

приведших меня к такой депрессии. Когда ноги мои коснулись перины, а голова ощутила мягкую подушку, тело охватила приятная прохлада постели.

С первым дыханием столь долго ожидаемого блаженства я ощутила, как томительно и сладко расслабляется разнеженное тело и меня заполняет чувство успокоения и умиротворения. Все проблемы отступили, и я наслаждалась, раскидывая руки в поисках более прохладного места. Порой человеку так мало надо, чтобы быть счастливым. Я бы не сказала, что это было счастье. Это состояние блаженства. Полное растворение тела в невесомости. Руки самопроизвольно массируют и гладят уставшее тело.

Тянутся к груди и ласкают живот, бедра, ноги. Суставы расслабляются, мозг туманится, совесть засыпает, и воображение воспаляется. Силой духа гоню от себя вожделение плоти, но плотские желания иногда сильнее моей добродетели. Богородице, Дево, радуйся. Господь с тобою. Благословенна ты в женах. Грех отступает. Слава Тебе Господи.…

О, судьба! Почему ты преподносишь нам такие трудные задачи?

Почему мы не знаем наперед, что нас ждет? Как трудно справиться с собой, если энергия души на исходе, если гаснут маяки, если надломлена сила, движущая нас. Но в том и есть вся прелесть жизни, что будущее нам неизвестно. Мои силы душевные невелики, хотя душа полна самых нежных, прекрасных чувств. Мой талант, в силу обстоятельств, не может раскрыться во всей его полноте и многогранности. Кто из людей может ручаться за свою судьбу и свой талант? И что такое счастье? Для меня талант и счастье это одно и то же. Это совокупность внешних и, главное, внутренних причин, влияющих на мое душевное состояние. Вследствие этого я ощущаю или полноту жизни, или дискомфорт и неуверенность в незыблемости основ религии, нравственности и всемогущества Бога….

Люди прозябают в интригах, злобе, зависти, разврате и эгоизме. И это в наш век — век модернизации человеческой души, коренной ломки всех устоев и традиций, создаваемых на протяжении веков. Да, я тоже приветствую прогресс, движение вперед, изменение форм общения, но разве это значит, что необходимо полностью перечеркнуть все то, что было основой для предыдущих поколений. О нет, скажете вы, надо обогащать опыт наших предков. Это слова. А сплошь и рядом такое нравственное убожество, что диву даешься. До чего докатилась Речь Посполита,  при таком высоком идейном принципе, как ее «моральный кодекс строителя социализма»?

Тем людям, которым даже не место в обществе, доверяют руководить людьми и воспитывать их. Создали такую систему во всех коллективах, где каждый стремится сделать побольше для своей выгоды и славы, а всякого другого — унизить и обобрать, затоптать. Вот пример: в нашей Академии есть профессор сольфеджио, особа грубая, бессердечная, подхалим — и

управляет людьми. Не надо быть особенно проницательным, чтобы увидеть, насколько ограничен этот человек….

Сатана очень часто действует через мои чувства. Невозможно, чтобы человек жил без искушений — ибо, когда их преодолеваешь, в сердце настает великая радость и ликование души за услышанные Богом молитвы. Лукавый всячески старается воздействовать на мое сердце. Разными ухищрениями хочет заставить меня смотреть похотливые картинки, развратные фильмы. Он расставляет сети для неопытной души, старается запутать ее и покорить, как он сделал уже со многими. Но сила моя проявляется в немощи моей. Когда я посредством молитвы пытаюсь

проникнуть в глубину тайны победы над грехом, тогда моя душа ликует и поет. Она светла и не омрачена пороками, Утешайся Господом, и Он исполнит желание сердца твоего.

Каждый день несет с собой что-то новое, загадочное. Каждый день отличается от другого,  и приносит радости, тревоги, переживания, томления и душевное спокойствие. Каждый день меняются мои чувства и расширяется мое мировоззрение. Если я чересчур предаюсь земным помыслам,  и разум мой отягощают пустяки, ничтожные дела, то после этого следует падение.

Если же я предаюсь Господу, то он все сотворит по воле своей. Иногда жизнь поворачивает так круто и так неожиданно для меня, что я не успеваю даже прийти в себя.

 

Поиски жизненной позиции

Но в силу каких-то причин я не только усугубляю свое одиночество, но отягощаю жизнь любящих меня людей, которым судьба моя небезразлична. Они страдают от того, что жизнь моя, словно река, устремляется в новое русло, появляются новые знакомства, увлечения. У меня на столе вдруг появляются цветы, духи, новые перчатки. Пан Стефан недоумевает от количества подарков. Я ж ему не говорю, что иногда подрабатываю вечерами

в ресторанах на подпевках и игрой на фортепьяно. Эти внезапные повороты мне и самой мешают сосредоточиться на чем-то главном.

Несомненно, Бог и служение Ему было, есть и будет основным смыслом моей жизни.

Мои увлечения раньше носили наивный характер, и я лицемерила, стараясь доказать всем, что та вера, которую я исповедую, дает мне то, чего не может дать ни одна другая. Но вот тут-то и был камень преткновения, о который я чуть не разбилась.

Вести дневник в то время, когда душа полна самых парадоксальных

ощущений, когда разум занят неожиданными мыслями, когда обстоятельства меняются так быстро, что не успеваешь оценивать происходящее, выбирая для себя то, что может послужить толчком для творчества, просто необходимо, иначе можно запутаться и потеряться.

Иногда сожалею, что нет под рукой ручки и бумаги, чтобы записать возникшие вдруг мысли, и мелодии.

Сегодня, например, мне пришла в голову мысль о том, что чувствует человек, находящийся в плену страсти, затем я плавно перешла к размышлениям о литературе... Литература влечет меня к себе своей новизной и радостью открытия тайн человеческих отношений. Но я не нахожу в ней ответа для основательного и окончательного решения относительно выбора моей жизненной позиции.

Мое мировоззрение постоянно расширяется, меняется и мое отношение к окружающему миру. Да это и хорошо, потому что только в этом случае человек может расти духовно и развиваться. Более всего меня поражают в последнее время новые чувства, эмоции, состояние девичьего счастья, о которых у меня были лишь представления, почерпнутые из литературы и рассказов подруг.

Надя сказала, что творчество, интересы, занятия, цели — это вздор. А главное — страсть. Я не поняла этого. Но потом до меня дошел смысл фразы. Я расшифровала по-своему: никогда не ставить окончательную цель, так как личная жизнь и страсть предъявят серьезнейшие требования, которые могут быть не совместимы с целью. То, что я пишу сейчас — это своего рода проба сил. Пока неуверенность в своем почерке и стиле. Копирование и подражание. То, что буду петь, творить и сочинять музыку — это пока тайна и для меня самой.

И, странное дело, я убеждаюсь не только в том, что я мало о себе знаю, но еще и в том, что не знаю истинного потенциала своей творческой энергии. Если бы я знала, что мой талант впоследствии, с возрастом, принесет какое-то удовлетворение моей потребности в преобразовании мира, то я, не медля и не задумываясь о своем счастье, поступила бы в аспирантуру. Но двадцать два года — это не пятнадцать. И ставить под угрозу свою личную жизнь я не согласна.

Иногда поражаюсь одной закономерности. Это переплетение сновидений и реальной жизни в какой-то сложной, но очень интересной зависимости. И в снах я больше, полноценнее ощущаю, мыслю, говорю. Мне довольно часто не хочется возвращаться в настоящую жизнь из мира сновидений. Во многих жизненных ситуациях мне кажется, что со мной это уже происходило. Это подтверждает учение Будды о перевоплощении. Но

я верю в Христа, а он говорит: «Верующий в меня имеет жизнь вечную». А еще: «...всем любящим Бога, призванным по его изволению, все содействует по благу». Я не испытываю ни сожалений, ни огорчений. Единственное, о чем я грущу,— это о настоящей любви.

Та неопределенность, которая повергает меня в апатию и усугубляется

бездействием, нравственное опустошение заставляют задуматься над причинами, породившими мое ожесточение, безразличие, холодность. Жить, как раньше, я уже не могу, так как во мне произошли большие перемены. И радостные, и тревожные. Но я не вижу ничего хорошего в будущем. Иллюзии, которыми я себя утешала, о вольной, полной романтики жизни разбились под натиском судьбы. Наивная вера в свои силы и преданность

Богу прошли. И сейчас хочется чего-то более осязаемого, действенного.

То, что можно было бы потрогать руками, увидеть глазами, услышать ушами. Волшебное слово «Любимая». О, как много бы я отдала от своей веры взамен этого слова «Любимая ». Но никто мне его не скажет. Все только предлагают злотые, подарки, цветы. И никто не предлагает руку и сердце. Остается только ждать своего суженного. Может, это будет Андрей...

А пока... Пока, надо накапливать силы душевные и копить денег. Но в наше время и при нашем строе ни духовное, ни материальное благополучие невозможны.

Ибо, если ты даже и станешь богатым, то только нечестным путем, и, как следствие,— совесть будет нечиста. А если захочешь быть духовно развитым, то обязательно ощутишь материальные затруднения.

Примитивные, мелочные интересы и недостаток опыта в творчестве заставляют меня метаться в разные стороны, чтобы найти то звено, которое связывает певицу с залом. Конечно, существуют более прямые и легкие пути к достижению этой цели, но это перепрыгивание через саму себя. Будет ли полноценным мое пение, если я сама своей самобытностью и опытом

не дойду до такого стиля пения, что сумею влиять на умы и сердца людей?

От католицизма я унаследовала чуткость, чистоту, честность и великодушие. Но этого мало, чтобы стать певцом и художником. Надо быть смелой и дерзкой. Но разве это допускается при католицизме? И тут мне навстречу спешит материализм со своей резкостью, дерзостью и беспокойством.

Да... Пожалуй. Я соглашусь петь в ресторане Мираж. Там хоть не заставляют раздеваться. А этот. Этот. Прыщавый администратор из «Везувия» смотрел на меня и на мою грудь, как будто я какая-то девка с рынка. Стоп. А может, я и есть такая? Но я же в церковь хожу...

То, что мне не мог дать католицизм, может дать материализм. Наслаиваясь друг на друга, они помогут мне создать своеобразный характер и стиль в творчестве. Я постоянно в поисках. А разве поиск — это эгоистическое копание в себе самой и людях?  Нет. Надо расширять круг знакомств и интересов. Надо выработать в себе сценический образ. Как же тяжело найти свой образ. Может, Мотылек? Или богомолица? Или Метелица?

Как-то все просто и банально. Ты Анна и католичка, и певица, и арфистка. Найди же себя. Выбери свой образ. Или тебе не хватает смелости? Скорее не смелости. Есть достаточно большой пробел в интеллектуальном развитии. Присматриваясь к духу эпохи, надо воссоздать картину настоящего положения вещей на подмостях концертных площадок. Тогда, может быть,

пойму — где мое место. И надо спешить — почти четверть века позади, а еще ничего не сделано...

 

О любви

 

Первая любовь, такая прекрасная, юная, чистая и взаимная! Сколько она разбудила во мне… новых мелодий! О той любви остались самые сладкие, самые грустные воспоминания, как о годах далекой, невозвратимой, наивной юности. И мне кажется, эту любовь я сохраню на всю жизнь. Хотя и время делает свое, но воспоминания о тех незабвенных первых свиданиях, несмелых прикосновениях рук, радостных взглядах и пылких словах, полных прелести и недосказанности, всегда будут вызывать во мне и радость, и печаль. Вот уже четвертый год я не только не разлюбила, но даже не представляю, как теперь вырвать его из своего сердца.

Греховные мысли опять напоминают о себе. Готовясь к сессии, занимаясь сольфеджио, выступая на сценах ресторанов для подработки — мало могу выделить времени для родной церкви. Теперь мне каждая минута дорога, и я стараюсь по мере возможности рационально использовать время, жертвуя часами сна. Все же нахожу силы заставить себя хоть немного, забывшись отмирской суеты, позаниматься церковной литературой, перепиской нот. Знаю, что любящим Бога, призванным по Его изволению,

все содействует к благополучию.

Жизнь, кажется, идет своим чередом. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем быстро проходят, и их не воротишь. А я, с ужасом глядя назад, вижу: многое, что я могла бы сделать, не сделала по своему малодушию. Мое малодушие меня обескураживает. Я мечусь между сценой и церковью. Между Богородицей и Музой. Творчество и вера. Как же во мне это все уживается?

И еще я очень страдаю от молчания Андрея. Ах, чувствамои. Какие они интересные, эти молодые музыканты из Чехии. А как поет Сикорский. Он так галантно за мной ухаживает… И вот снова мои чувства: находясь с молодыми людьми, попадаю под их влияние, силой воли стараюсь сдерживать себя от всего пошлого, ненужного, сатанинского, но все усилия напрасны.

Все чаще меня охватывает это нежное, теплое чувство — любовь. Это не церковная и не дружеская любовь, а самая настоящая любовь к молодому человеку.

 

Неотправленное письмо к Андрею Ванца

«Наша близость зарождалась в недрах земли, когда предки наши враждовали. Наши души только начинают оттаивать от вековой вражды наших церквей Католической и Протестантской. Душа моя соприкоснулась с твоей душой на горе Парашка, когда ты первый раз меня поцеловал. Наши пальцы осторожно трогают тишину расстояния, осязая пропасть между нами. Темнота будущего и тишина настоящего снедают и слепят наши глаза. А тепло сердец едва согревает. Мы идем навстречу нашей любви. Я замираю в восхищении перед наготой твоей души и открытого сердца, чистого и горячего, ждущего большой любви. Ты, как огромный Везувий, ждущий своего часа, чтобы взорваться и залить волнами любви все вокруг... Я хочу умереть от твоей любви.

Любовь ярче молнии, глубже океана, шире вселенной, крепче смерти. Она слепит, возвышает, укрепляет столпы вселенной. И она скромна, как ты, Андрей, незаметна, ненавязчива, не требует своего. Она все отдает. Я помню, как ты рассказывал о нашем первом не состоявшемся свидании. Я помню твои рассказы о привидениях. Как ты помогаешь своей сестре Ярославне.

А еще, Андрей, я сделалась биологом-натуралистом. На моем подоконнике у пана Стефана поселились мотыльки. Такие пестрые, разноцветные. Я с ними разговариваю и через них передаю тебе приветы. И еще мои песни. Я пою им песни, чтобы они эхом на крыльях донесли их до тебя. Эти песни лишают меня сна. Такие живые и яркие. Я их записываю для тебя. Они порхают,

как Муза. Прилетайте чаще ко мне. Крест и блаженство мое. Муза моя..»

От любви никуда не денешься. Прекрасно, когда эта любовь взаимна, когда два человека любят друг друга так, что им больше никто не нужен. Они любят, и в этом их преимущество. Этого никто не отнимет, не заберет — это их собственность. Но если полюбишь ты, как говорят, до потери сознания, а тебя нет — какая это мука! Одни страдания от такой любви, но любить, не страдая, невозможно.

 

Варшавский дневник

 

Накануне Пасхи Мария нашла в библиотеке книгу Василия

Ваврика «Талергоф и Терезин» и сделала выписку из книги в

своем дневнике.

Грац, Терезин, Талергоф — Австро-Венгрия.

Император приказал лемков, гуцулов, бойков, а также всех славянофилов арестовать как неблагонадежных. В концлагерь Талергоф заключили более шестнадцати тысяч человек — как гражданских, так и военнопленных. Издевательства, грязь, холод, голод, смертность до десяти-пятнадцати человек в день.

Один из заключенных, столяр, починил и смастерил из подручных материалов скрипку и сыграл на Пасху «Христос Воскресе из мертвых. Смертию смерть поправ. И нам живот вечный даровал.»  Каждый заключенный пел на своем языке: украинском, чешском, польском, лемковском, русинском.

 

Пасха в Терезине и Талергофе.

«Христос воскрес!» — слышалось повсюду в казематах, коридорах,

камерах. И больше ничего! Сперло дух в груди, слово застряло глубоко в утробе, и нельзя вымолвить, лишь слезы льются из глаз. Впрочем, о чем говорить? Хорошо и без этого друг друга понимают.

Терезинские узники, все до одного, собрались в двух условленных

местах: в длинном, похожем на коридор загоне находилось большинство крестьян, и в каземате № 2 под насыпным кирпичным валом. Тут и там священники отслужили пасхальное заутреннее богослужение, и слышались глухие, сдавленные рыдания...

Чрезвычайно трогательным было настроение в загоне. Напротив него, в одинокой конурке, днем и ночью освещенной керосиновой лампой, отсиживал свое наказание сербский студент Гавриил Принцип, убийца австрийского престолонаследника Фердинанда. В девять часов утра он выходил во двор. Когда он переволок свои кандалы на ногах через порог, вся стайня загремела, как ударивший с неба гром, «Христос воскресе» на

галицком, православном наречии. Бледный юноша в сером арестантском

платье остановился на ступеньке, и в его глазах засияла радостная слеза. Заметив этот пафос, лютый как зверь охранник толкнул Принципа обратно в камеру, тем не менее,  связь с богатырем-страдальцем сербского народа была успешно налажена. Осталось еще в этот Великдень установить связь с русскими военнопленными, которые жили за Терезинской крепостью

в особых бараках.

Наши студенты на скорую руку составили приветственное письмо и через прачку, ловкую чешку, передали его в лагерь военнопленных. Ответа не пришлось долго ждать; его принес инфантерист — чех, который был одним из часовых около бараков пленных. То-то была радость, когда Владимир Застырец,  стал читать письмо, написанное грамотной русской рукой, проникнутое глубокой верой русской правды над немецкой кривдой.

Настроение повысилось. Пошли воспоминания, как там, на Родине, в Великдень мать раненько вставала, детей будила, ясные головки чесала, в белые рубашки одевала, приговаривала каждому любо и ласково; как в церкви иконы играли, села, поля и луга приветствовали; как свечи горели и пасхи сияли; как девушки, взявшись за руки, кривой танец заводили, старого

Коструба хоронили, землю топтали и поганого Зельмана прогоняли.

Рассказы лились, как вешние струи.

Чтобы не осквернять Великдень, никто не осмелился злословить даже на врагов, загнавших тысячи человек в тюрьму. Все же, как ни старались они забыть и прогнать лихо-горе, не могли поладить с живым сердцем, израненным вражьей рукой и назойливой думой. Ах, эти думы на чужбине, в казематах крепости!  Нельзя их удалить из больной головы. Ибо в тюрьме нет зелья, как бы можно горе забыть. Холодный камень не поможет, и думка, как лютая змея, пьет кровь, гложет сердце. Лицо бледнеет, волосы выпадают, и катится слеза за слезою по морщинам и днем и ночью.

Как умно сделал цугефюрер Зельманн, выгнав из всех тюрем людей на большой крепостной вал! Словно муравьи, облепили его невольники. С четырех сторон охраняли солдаты с винтовками, чтобы никто не осмелился бежать. Вешней благодатью грело солнце. В воздухе было тепло. Жаворонки звенели в голубой синеве. Любопытные мальчики руками передавали привет.

Вдали, на широкой площади, густым роем сновали люди. Это русские военнопленные вышли из своих гнилых бараков. На крепостном валу закипело, закишело. И задумали русские галичане передать братский привет пленным братьям. Выступили вперед запевалы, и Василий Галушка поднял руку. Вдруг загремела песня на несколько километров в ширь и в даль,

какой чешская земля не слыхала:

— «Христос воскресе! Воистину воскресе!»

—Троекратное «воскресе-е-е!» эхом разливалось по чешской

долине, по Бескидам, соединяясь с тысячами голосов славян по всей бескрайней земле славянской.

Ответом была та же песня, но более могучая, погнувшая долу зеленые хлеба и всколыхнувшая всю округу вокруг Терезинской крепости.

Понял Зельманн, что случилось. Покраснел, как вареный рак, взбесился, как палач, и, надув со всей силой изрытые оспой щеки, закричал неистовым голосом:

— «Einrucken!»

Вот таким образом был отпразднован Великдень на чужбине, в немецкой неволе, в Терезинской крепости…

 

…Мария искала в списках Василия Ваврика  свою родню. Нашла фамилию Драган, Бубняк, Качмарчик, Ванца, Бодак и Тхир. Да. Стефан и Анна Тхир.

Эх, Стефан, Стефан! Зачем ты рассказал мне о своей трагедии. Тебе от этого стало легче, я знаю. Но мне так грустно теперь, ибо я понимаю всю горечь твоих страданий, грусти по той любви, которой так жаждет твое чистое сердце. Как бы я хотела помочь тебе найти свое счастье! Я подозреваю, что ты ко мне неравнодушен, что ты начинаешь иначе ко мне относиться. В этом ты не прав. Никакой любви у нас быть не может. Ты должен нести свой крест, свое дряхлеющее тело, пока есть силы, а я могу лишь облегчить твою ношу своим сочувствием.

Здоровье Стефана надорвано в Талергофе. Но дух не сломлен. Его жена Анна еще долго жила после концлагеря. Родила ему двух сыновей богатырей. И умерла совсем недавно, выдержав ужасы двух войн: Первой и Второй мировой. Она  с чистой душой и несломленным духом упокоилась на своей Родине. Он часто ездит к ней в Раздолье на могилу. Второй раз Стефан так и не женился. Свою боль и любовь носит в себе. Вот только теперь, по-моему, он в меня влюбился. Как это некстати. Зачем мне его любовь? Ему за шестьдесят. А мне всего двадцать три.

Варшавские впечатления

 

Что это за глаза! Невозможно передать всю ту чарующую прелесть, волшебную силу и красоту души, которую они выражают. И хотя я мельком, только несколько секунд, смотрела в них, эти глаза глубоко врезались в  сознание и вызвали во мне неизгладимое впечатление и волнение души. В них совсем иной загадочный мир. Чистая душа, неискушенная и искренняя.

Они подолгу останавливаются на одном предмете — птичке, окне, маме, словно пытаясь понять самую суть. Она на меня посмотрела всего одну секунду. Этой секунды хватило, чтоб остановиться и заглянуть в глубину моих тайников души. Я долго стояла и смотрела ей вслед. Сколько бы я ни думала об этих глазах, они так и остаются для меня тайной. И большое счастье, если я ее снова встречу. Но на мать она не похожа — мать рыжая, а она черноволосая, маленькая, худенькая девочка лет семи-восьми. В старом городе возле крепостной стены. Завтра опять туда пойду. Хочу опять увидеть эти глаза.

 

В ее музыкальной тетради появилась рапсодия в тональности

ре-минор.

Эти глаза

Улыбки, лица, взгляды,

Как будто на параде,

Мелькают,

Исчезают,

Запоминаются,

Сверкают.

Но взгляд один,

Как никакой —

Прозрачный, голубой —

Вонзился в душу.

И не знаю,

Иду ли я

Или летаю.

Он спал во мне,

И он воскрес.

Он отражение небес,

Он глубина

И пульс земли,

И он дыхание души.

И вот теперь я в них гляжу,

И не во сне,

А наяву.

Я вижу их,

А в них себя,

И я готова,

Их любя,

В глаза глядеть

И не забыть,

Что только в этих,

Не в других,

Могу я видеть

Небо, солнце,

Тепло и радость

И себя.

В твоих глазах —

Моя судьба.

Сегодня посетила картинную галерею в старом городе. Сколько картин оккупанты-немцы вывезли? Говорят тысячи. Но то,  что осталось – впечатляет.  Особенно поразила меня картина Павла Мерварта «Потоп». Кто однажды увидел ее, тот не забудет восторга от эмоционального восприятия красок. Когда смотришь на черноволосого юношу, кажется, он сейчас откроет уста. Густые локоны, обвившие лоб, и тень, образующаяся от них, настолько правдиво изображены, что возникает ощущение, подойди поближе

— перед тобой изваяние из мрамора. Сколько отчаяния, сколько тревоги в этом лице! А главное — любви. Любви к жизни. Любви к невесте, может, к жене или сестре, которую он держит на плече, спасая от воды. Это потрясающая  картина, которая не постигается разумом. Вспомнились  строка  Альфреда Виктора де Виньи  «Честь - это совесть, но совесть болезненно чуткая. Это уважение к самому себе и к достоинству собственной жизни, доведенное до крайней степени чистоты и до величайшей страстности». Как тяжело держать честь и достоинство в современном мире.

Я не сомневаюсь в том, что петь и писать я буду.

Но вот,  вопрос: где и как?

А для разрешения этих вопросов еще предстоит решиться моей судьбе: поступлю ли в труппу «Ла Скала»?  Или останусь преподавать композиторский класс в Академии? Перееду ли жить в Варшаву или стану женой Андрея? Масса вопросов вызывают у меня интерес, но вместе с тем я учусь терпению. Терпение и хладнокровие стали моими привычками.

И почему мне такая фамилия досталась? Драган — это дракон.

Хочу поменять фамилию. А что, Ванца — неплохая фамилия. Только я ему не нужна.

Двадцать три года ты, Анна Мария, подпираешь небо. И ничего не добилась. Поешь. Сочиняешь. Страдаешь. Ищешь... А дальше что?...

…Озеро. Солнце. Тишина. А на берегу, в домах, люди. И они настоящие, не придуманные. Я их знаю. Мое окно на пятом этаже. Окна, окна, окна. А самое главное, пожалуй, то, что вы – окна,  дали мне возможность наблюдать за людскими судьбами. О вас я буду петь,  и сочинять новые полонезы,  ноктюрны, рапсодии.

Что есть музыка?

Не хочу вдаваться в определения, потому что их можно трактовать

совершенно по-разному, всегда можно найти «лазейку», но хочу обратиться к нашему восприятию.

Музыка. Почти уверена, что при произнесении этого слова в голове у каждого начинает звучать какая-то мелодия. Неважно, будет это тема из «Страстей по Матфею» Баха или песенка однодневка. Главное — это мелодия.

Таким образом, опытным путем, так сказать, выясняем, что основная составляющая музыки — мелодия. Следовательно, музыка без оной для меня перестает существовать.

Далее. Люди чувствительные (может быть, еще и эмоциональные)

при прослушивании музыки любят отстукивать ритм. Итак, получаем еще одну составляющую — ритм. На самом деле больше ничего и не нужно. Если есть мелодия и ритм — это уже музыка. В свете вышеизложенного,  не надо меня убеждать в том, что -  «Симфоническая поэма для 100 метрономов» венгра  Дъердь Лигетти  со своим «шедевром»  — музыка. В ней нет мелодии (неоспоримый факт), нет никакого «сложного, гипнотического ритмического рисунка». Это хаос. Закройте глаза, отвлекитесь от чарующего маятника метронома, и, уверяю вас, вся прелесть «Поэмы» моментально улетучится. Подобные произведения — эпатаж. Ни больше, ни меньше. Это зрелище, которое можно (посмотреть) послушать  раз, максимум два, удивившись изобретательности «композитора».

Здесь, конечно, просится к обсуждению другая проблема, которую

я бы назвала вопиющим самовыражением XX века: неважно, что ты делаешь, неважно, красиво это или уродливо, важна идея, важно, что ты сам придумал (!), что это твое индивидуальное виденье.

Это проявилось, пожалуй, в равной степени в музыке, живописи,

архитек&